Дмитрий и Ирина Моргулес — о событиях 1991 года
Три десятилетия назад случился ГКЧП. Не то предательство ближайшего окружения Михаила Горбачева, не то отчаянная и на удивление глупая попытка таким образом спасти разваливавшийся на глазах СССР. При этом отчаянные события и страсти разгорались не только в Москве, у Белого дома, но и во всех крупных городах страны. Челябинск не исключение. ГКЧП стал водоразделом, Рубиконом для многих челябинских политиков, чиновников, журналистов. Да и самых обычных людей.
В последние годы о событиях августа 1991 года стараются практически не вспоминать.
Возможно, просто потому, что 30 лет прошло. И то поколение, что оказалось в те дни перед выбором и сделало его, постарело на эти 30 лет и уже далеко не так активно и дееспособно (те, кто еще жив). Возможно, потому, что сожаление от распада СССР сейчас явно более востребовано, чем та, тех дней, радость и эйфория от «победы демократии». Возможно, потому, что надежды на что-то новое и лучшее сначала были изрядно потрепаны сложными 90-ми, а потом утрамбованы поздними 2000-ми и 2010-ми.
Хорошо это или плохо? Кому как. Кто-то хотел бы забыть и сами события, и свой сделанный в тот раз выбор. Но ведь и события были, и жертвы. Моя мама Ирина Моргулес в то время была одной из ведущих журналисток главной городской газеты «Вечерний Челябинск» (ежедневный тираж — 100 тысяч экземпляров). Вот что она писала про события тех дней (отрывок рассказа «Пикник на обочине» из книги «Записки обжоры и другие зарисовки с натуры»):
«...В июле девяносто первого у нас в «Вечернем Челябинске» состоялось очередное партсобрание, на которое пришел один из секретарей горкома. Человек этот был нами, по крайней мере мной лично, уважаем. Вузовский философ, кандидат наук, молодой, не слишком зашоренный, он пришел в горком в горбачевское время, чтобы создавать партию «с человеческим лицом». Верил ли он сам в возможность этой безнадеги или просто, будучи весьма амбициозным, воспользовался возможностью для карьерного роста, значения в принципе не имеет. Это все-таки был новый тип партийного функционера, более открытый, более попросту образованный, чем предшественники.
Секретарь пришел с целью приструнить явно отбивавшуюся от руководящей и направляющей руки редакцию.
— Ребята, — обратился он к нам. Именно так, не «товарищи коммунисты» и даже не просто «товарищи», а как к равным. — Ребята, мы ведь вам вроде полную свободу дали, не стоим над душой. Но вы словно с цепи сорвались!
И тогда мы сказали этому молодому, красивому и прогрессивному, что единственный рычаг управления прессой, оставшийся в руках партии, — это распределение бумаги. Как только образуется свободный рынок бумаги, мы сделаем ей ручкой, и ничто нас удержать не сможет.
Такими храбрыми мы стали потому, что жизнь вокруг кипела приметами не просто перемен в нашей жизни, а коренной ломки…
…Предположить, что Советский Союз подтолкнут к сиюминутному практически распаду именно те, кому единственно он оставался жизненно необходим, было трудно. Тем не менее они подсуетились, и вперемешку с «Лебединым озером» экраны оккупировали хмурые мужики, назвавшие себя ГКЧП.
Сейчас о трех днях августа девяносто первого часто говорят с иронией, некоторые — с обидой за несбывшиеся мечты о торжестве демократии. А тогда-то все нависло серьезно. Я, как и многие, была уверена, что наступил откат в прошлое, и это надолго, на года.
Помню, сказала в те дни Володе Спешкову, редактору «Комсомольца»: «Господи, я думала, что хоть ваше поколение успеет пожить нормально…» Я до сих пор благодарна тем, с кем работала тогда в «Вечерке». Никто не знал, чем дело кончится, но все были едины в том, что наша газета не должна публиковать указы ГКЧП, и наши страницы ими запачканы не были.
Знали, что на Челябинск пойдут танки. И, как выяснилось позже, они были остановлены всего лишь волей одного офицера.
Асия Хамзина, вдова, мать сыновей-двойняшек, уходя на работу, оставляла десятилетним мальчишкам телефон, по которому нужно позвонить, если она не вернется домой.
А мой четырнадцатилетний был на турбазе под Первоуральском Свердловской области. Что делать? Забирать в Челябинск? А если здесь будут танки? Оставить на турбазе? А если танки будут там? И куда он вернется, если меня заберут?
Смеетесь? Легко смеяться сейчас, зная исход событий.
Созвонилась со Злобинскими, сын которых тоже отдыхал на той турбазе. Решили с Феликсом утром поехать к детям, а как быть с ними, решим на месте.
Ночью звонок. Это Сережа Васильев. Он, оказывается, в Москве. Умудрился найти машину, для которой «проезд всюду», ездит по столице, снимает.
— Не бойся, — говорит, — все будет как надо.
Утром пустая дорога до Свердловска. Одна-две встречные машины за час. Автозаправки закрыты. Как вымерло все.
Зато в Свердловске почти все улицы — сплошной митинг. Заезжаем в Ельцинский штаб, где редактором газеты моя однокурсница Люся Пискарева.
А там — прямо Смольный из фильмов Ромма о Ленине. Даже смешно, до того отдает пародией. Вот уж впрямь, история в первом витке дает трагедию, во втором — фарс. Но, согласитесь, фарс куда лучше трагедии, если не на сцене, а в жизни.
— Товарищи! К нам прибыли наши единомышленники из Челябинска! Челябинск против ГКЧП!
Это — про нас.
Но мы-то рвемся к детям.
Ловим по радиоприемнику прямой репортаж с заседания, где Эдуард Россель распекает первого секретаря обкома за то, что тот на радиоперекличке с городами и районами дал указание подчиниться ГКЧП. И первый секретарь (!) что-то лепечет в свое оправдание.
А под Первоуральском тихо, как будто никто и не знает о том, что происходит в больших городах.
Дети радостно набрасываются на привезенное нами угощение. Сидим у обочины, едим, а по включенному приемнику сообщение о первой крови в Москве и приказы коменданта столицы…
Ну что мне делать с моим голубоглазым белобрысиком? Решаем все же с Феликсом оставить детей здесь в тиши. Осторожно предупреждаю Митьку, чтобы шел к дяде Марку, если меня не будет дома и на работе.
Подъезжаю к Дому печати, а из дверей Женя Фуклев:
— Ирина Израилевна! Ельцинский самолет за Горбачевым полетел. А я — за «досылом».
Принес он «досыл» из гастронома-стекляшки, какой-то жуткий портвейн и колбасу по два двадцать. Пила и ела с огромным удовольствием.
Да, наши мечты были наивны. Да, испытаний после августа девяносто первого было сверх нормы, да и продолжаются они. И разочарований не счесть…
…И все же, и все же!..»
Что до меня — то было время моей юности, взросления. И для меня оно таким и останется. Счастливым. Несмотря ни на что. Как, кстати, и все 90-е годы. Суровые, тяжелые. С расстрелом все того же «парламента» в 1993-м, теперь уже Ельциным, с первой и второй чеченскими войнами, с ваучерами, приватизацией, «ножками Буша», гуманитарной помощью, дефолтом 98-го и много чем еще… Но — такие свободные…
В конце концов, в те августовские дни 1991-го, пока моя мама решала, с кем в случае вполне вероятного, как тогда казалось, ее ареста останется единственный сын, я, 14-летний охламон, на той самой базе под Первоуральском увидел симпатичную девчонку, такую же школьницу, познакомился и, кажется, именно с ней впервые робко учился целоваться под светом луны. И танки в Москве и под Чебаркулем меня в этот момент волновали мало…
